Момент истины на рассвете: возвращение после ночи вне дома обернулось для мужа потрясением

Татьяна вздохнула. История была длинной и некрасивой, как все семейные истории.

— На похоронах дедушки. Ты помнишь дедушку Гришу?

— Смутно. Он всегда пах табаком и давал мне конфеты.

— Да, это он. Мама обожала его всю жизнь. Обожала с 18 лет, когда они познакомились на танцах в заводском клубе. Поженились через год, и она говорила потом, что это были лучшие 53 года ее жизни. Он был непростым человеком. Пил, гулял, пару раз поднимал на нее руку. Но она терпела. Как и я потом с твоим отцом.

— Семейная традиция получается. — Алиса крепче сжала ее ладонь. — И что случилось на похоронах?

— Мама сказала, что дедушка был святым человеком, что она счастлива была прожить с ним столько лет. А я сорвалась. Сказала, что она врет, что он был алкоголиком и тираном, что она всю жизнь потратила на человека, который этого не заслуживал. И что она задушила его своей любовью, потому что так и не научилась любить себя.

— Жестко.

— Жестоко, — поправила Татьяна. — Я была жестока. Это были ее похороны, ее горе. А я вывалила на нее всё, что копила годами. Не про дедушку, даже не про неё — про себя. Про свою жизнь, которая шла по тем же рельсам.

Маршрутка остановилась, впустила новых пассажиров: бабушку с внуком, мужчину в рабочей спецовке. Обычные люди с обычными жизнями. Татьяна смотрела на них и думала: у каждого своя история, свои скелеты в шкафу, свои слова, сказанные и несказанные.

— А потом?

— Потом 7 лет молчания. Она не звонила, я не звонила. Алиска, ты иногда передавала приветы, и на том спасибо. Я убедила себя, что мне не нужна мать, что я сама справлюсь. Гордость — страшная штука.

Алиса помолчала, потом спросила:

— А сейчас? Что изменилось?

— Я поняла, что была не права. Не в том, что сказала, а в том, как сказала. И когда. Мама имела право на свое горе, на свою версию истории. Кто я такая, чтобы отнимать у нее это?

За окном потянулись пятиэтажки — типовые, серые, похожие друг на друга, как близнецы. Район, где Татьяна выросла. Здесь все осталось прежним: те же дворы, те же лавочки, те же тополя, только постаревшие, как и она сама.

— Мам, а ты любила папу? Когда-нибудь?

Вопрос застал врасплох. Татьяна задумалась.

— Наверное, да. В самом начале. Он был красивый, уверенный, веселый. Умел ухаживать: цветы, комплименты, романтические свидания. Я была молодой дурочкой, только институт окончила, начиталась романов и верила в вечную любовь.

— А потом?

— Что потом? Потом оказалось, что вечная любовь — это не про страсть и романтику. Это про уважение, про честность, про то, чтобы выбирать друг друга каждый день заново.

— А он?

— Он перестал меня выбирать очень быстро. Может, и не начинал никогда.

Маршрутка затормозила у знакомой остановки. Татьяна встала.

— Пойдем? Это здесь.

Они вышли под мелкий дождь, прошли через двор с ржавыми качелями, поднялись на пятый этаж по лестнице, пахнущей кошками и вареной капустой. Татьяна остановилась у обшарпанной двери с номером 37.

— Готова?

Алиса кивнула. Татьяна нажала на звонок — тот самый, с хриплым дребезжанием, который она слышала тысячи раз в детстве. За дверью послышались шаги — медленные, шаркающие. Дверь открылась.

Зинаида Павловна стояла на пороге — маленькая, седая, в застиранном халате. Постарела страшно за эти семь лет, как будто каждый год считался за два. Но глаза те же — живые, пронзительные.

— Танюша!

— Мама!

Они стояли и смотрели друг на друга. Семь лет молчания, семь лет обид, семь лет гордости — всё это висело между ними, как невидимая стена. А потом Зинаида Павловна сделала шаг вперед и обняла дочь. И стена рухнула.

Татьяна плакала впервые за много лет, по-настоящему, навзрыд, как в детстве, когда разбила коленку или когда мальчишки дразнили ее за косички. Плакала, уткнувшись в плечо матери, вдыхая знакомый запах мыла и мяты — тот же самый, что и тридцать лет назад.

— Все хорошо, девочка моя. Все будет хорошо.

Алиса стояла рядом и тоже плакала — тихо, беззвучно. Три поколения женщин, три сломанные жизни, три шанса начать сначала.

— Пойдемте в дом, — сказала Зинаида Павловна, вытирая глаза. — Борщ стынет. И расскажете мне все.

Они вошли в маленькую квартиру, и дверь за ними закрылась. Квартира Зинаиды Павловны была маленькой, но уютной — из тех, где каждая вещь помнит прикосновения нескольких поколений. Старый сервант с хрустальными рюмками, которые доставали дважды в год: на Новый год и на день рождения хозяйки. Ковер на стене — пережиток старой эпохи с оленями на фоне заснеженного леса. Фотографии в рамках: молодая Зинаида с мужем, Татьяна в школьной форме с огромными бантами, маленькая Алиса на качелях.

Татьяна сидела за круглым столом, накрытым клеенкой в цветочек, и ела борщ. Тот самый, мамин, с чесночными пампушками — вкус детства, вкус безопасности. Алиса сидела рядом, тоже ела, изредка поглядывая то на мать, то на бабушку. Зинаида Павловна не торопила с разговором. Налила чай, достала варенье — вишневое, своё, с дачи. Та самая дача, шесть соток с покосившимся домиком, куда Татьяна ездила каждое лето до 18 лет.

— Дача еще стоит? — спросила она.

— Стоит. Крыша течет, забор повалился, но стоит. Сил нет ездить, но продавать жалко. Отец там каждое дерево своими руками сажал…