Момент истины на рассвете: возвращение после ночи вне дома обернулось для мужа потрясением

Алиса быстро собралась, чмокнула бабушку в щеку, обняла мать.

— Мам, я не выбираю между вами. Ты понимаешь?

— Понимаю. Иди.

Когда дверь за дочерью закрылась, Татьяна почувствовала странную пустоту. Вот так: еще утром они были вместе, а теперь Алиса едет к отцу. И это правильно. Так и должно быть. Но все равно больно.

— Хорошая девочка, — сказала Зинаида Павловна. — Правильно воспитала.

— Она папина дочь. Всегда была.

— Неправда. Она твоя. Твоя доброта, твоя совесть, твое умение прощать. От Димы там только упрямство.

Они сидели в тишине, слушая, как тикают настенные часы с кукушкой — тоже привет из прошлого, из Татьяниного детства. Кукушка давно не куковала, механизм сломался лет 20 назад, но Зинаида Павловна не выбрасывала часы.

— Мама, как ты жила все эти годы? Одна, в этой квартире?

— Нормально жила. Соседка Валя заходит, чай пьем, сериалы обсуждаем. На рынок хожу, в поликлинику. Летом на дачу выбираюсь, хоть и тяжело уже. Жизнь, Танюша, она ведь не останавливается, даже когда кажется, что все кончено.

— Тебе не было одиноко?

Зинаида Павловна помолчала, глядя в окно на темный двор.

— Было. Особенно первый год после ссоры с тобой. Я каждый вечер брала телефон, набирала твой номер и сбрасывала. Гордость не позволяла. Думала: она первая нагрубила, пусть она первая и звонит.

— Глупость старческая.

— Я тоже так думала. Мы обе дуры.

— Это точно. Фамильная черта.

Они рассмеялись — тихо, невесело, но это был смех, а не слезы. Маленькая победа.

— Расскажи мне про него, — вдруг попросила Зинаида Павловна. — Про Диму. Что он делал все эти годы?

Татьяна не хотела говорить. Не хотела ворошить, вспоминать, переживать заново. Но слова полились сами, как будто прорвало плотину, которую она строила 23 года. Она рассказала всё. Про первую измену, когда Алисе было полгода. Про записку с сердечками, которую нашла в кармане его пиджака. Про то, как убеждала себя, что это случайность, что он исправится. Про вторую измену, третью, четвертую… она сбилась со счета где-то после седьмой. Про бессонные ночи, когда он якобы был на работе. Про запах чужих духов на его рубашках. Про сообщения, которые она случайно видела в его телефоне. Рассказала про Киру — последнюю, самую молодую, самую наглую. Про звонок вчера вечером, когда эта девочка сообщила, что беременна и потребовала, чтобы Дмитрий наконец ушел из семьи.

— Она не беременна, — сказала Татьяна. — Он сам мне написал сегодня. Уловка, чтобы заставить его уйти. Но какая разница, беременна, не беременна… Дело не в ней. Дело в том, что я 23 года жила с человеком, который меня не уважал, не любил, просто пользовался как мебелью, как бытовым прибором.

Зинаида Павловна слушала молча, только качала головой. Когда Татьяна замолчала, она встала, достала из серванта бутылку:

— Настойка на черноплодке, домашняя. Выпей, тебе надо.

— Мама, я не пью.

— Сегодня выпей. День такой.

Татьяна взяла рюмку, пригубила. Горько, терпко, с привкусом осени.

— И что теперь? — спросила Зинаида Павловна. — Какие планы?

— Не знаю. Найти жилье, работу. Хотя нет, работа есть. Если меня еще не уволили за сегодняшний прогул.

— Ты же учительница. Кто тебя уволит посреди учебного года?

— Никто, наверное. Но завтра придется объясняться.

— Объяснишься. Скажешь «семейные обстоятельства». Никто не полезет в душу.

Татьяна допила настойку, почувствовала, как тепло разливается по телу. Усталость навалилась разом после бессонной ночи, после всех событий этого бесконечного дня.

— Мама, можно я лягу?

— Прямо сейчас?

— Больше не могу.

— Конечно. Постелю тебе в Гришиной комнате. Там диван хороший, мягкий.

Комната деда встретила Татьяну запахом старых книг и нафталина. Здесь ничего не изменилось: письменный стол с настольной лампой, полка с томами классической литературы (дед любил классику, хоть и был простым работягой). На стене его фотография в молодости — красивый, широкоплечий, с чубом набок. Тот самый, в которого восемнадцатилетняя Зина влюбилась на танцах. Татьяна легла на диван, укрылась клетчатым пледом. Сквозь тонкие стены слышала, как мать гремит посудой на кухне, как льется вода из крана. Она закрыла глаза и провалилась в сон — глубокий, без сновидений. Первый спокойный сон за много месяцев.

---

Алиса добралась до отца к десяти вечера. Дом встретил ее темнотой, только в одном окне горел свет — кабинет. Отец сидел там за столом. Перед ним стояла бутылка коньяка, наполовину пустая.

— Папа…

Он поднял голову. Глаза красные, воспаленные. Она никогда не видела его таким разбитым, постаревшим за один день.

— Алиска… Приехала.

— Конечно, приехала. Ты же мой папа.

Она подошла, обняла его. Он пах алкоголем и больницей — тяжелый, казенный запах.

— Она умерла, Алис. Мама умерла.

— Я знаю. Мама сказала.

— Как она? Татьяна?

Алиса села напротив, налила себе воды из графина.

— Плохо. Хорошо. Не знаю. Она у бабушки Зины. Они помирились.

— Помирились… — Он горько усмехнулся. — Хоть кто-то мирится. А мы с ней…

— Пап, сейчас не время об этом. Сейчас надо похороны организовать. Ты связался с похоронным бюро?

— Нет еще. Не могу. Не соображаю ничего.

Алиса достала телефон, открыла поисковик. Двадцать лет от роду, а приходится брать на себя то, что должны делать взрослые. Впрочем, может, именно так и становятся взрослыми — не по возрасту, а по обстоятельствам.

— Я все сделаю, пап. Ты только скажи, где хоронить, какие документы нужны.

— Рядом с отцом. Они давно договорились. Место на кладбище есть. Оплачено.

Он замолчал, уставился в одну точку. Потом заговорил тихо, как будто сам с собой:

— Знаешь, что она сказала мне на прошлой неделе? Мама? Сказала: «Дима, ты губишь себя. И семью свою губишь. Остановись, пока не поздно». А я отмахнулся. Как всегда. Думал, старая, не понимает ничего. А она понимала. Лучше всех понимала.

— Папа…

— Я виноват, Алис. Перед всеми виноват. Перед мамой, перед Татьяной, перед тобой. Всю жизнь только о себе думал. А теперь сижу один в пустом доме, и некому даже воды подать.

Алиса встала, налила ему воды, заставила выпить.

— Ты не один. Я здесь.

— Ты уйдешь. Как мама ушла. Как Татьяна ушла. Все уходят, Алис. Потому что рядом со мной невозможно.

Она не знала, что ответить. Потому что он был прав. Потому что она сама не знала, сколько еще сможет разрываться между родителями, пытаясь склеить то, что давно рассыпалось в прах.

— Пап, давай ты ляжешь спать. Утро вечера мудренее.

— Не хочу спать. Боюсь. Закрою глаза и увижу ее. Мамино лицо, как она в больнице лежала… Не могу.

Алиса села рядом, взяла его за руку. Рука отца — большая, сильная. Та самая, что подбрасывала ее в воздух, когда была маленькой. Теперь эта рука дрожала.

— Тогда давай просто посидим. Вместе…