Ошибка сына: он переселил мать в деревню, не зная, кто окажется её соседом

На мой 63-летний юбилей сын привез меня в деревню, высадил у разваленного дома и сказал: «Это твой подарок, живи тут». Он уехал, оставив меня в глуши. Но он и представить не мог, кто жил в соседнем доме.

В моей жизни, как мне казалось до недавнего времени, было не так уж много событий, достойных долгого рассказа. Я всегда жила тихо, незаметно. Даже в собственной квартире, которую мы с покойным мужем получили еще при советской власти, я со временем стала похожа на тень. Вещь, которая занимает место, но которую уже не замечают. Последние 10 лет эта квартира принадлежала уже не мне, а молодой жизни — жизни моего сына Гены и его жены Златы.

Я занимала самую маленькую комнату, ту, что раньше была кладовкой. Мои книги, фотографии мужа, старое кресло, в котором он любил читать газеты, — все это постепенно перекочевало сюда, уступая место модному, светлому и пустому пространству, которое так нравилось Злате. Я не спорила. Зачем? Главное, чтобы сыну было хорошо.

Каждое мое утро начиналось одинаково. Я вставала раньше всех, в шесть, чтобы не шуметь и не мешать молодым спать. На цыпочках шла на кухню, ставила вариться кашу для Гены, заваривала два разных чая: ему покрепче, Злате — какой-то особенный, с лепестками и заморскими травами, от которого у меня самой першило в горле. Себе я заваривала простой, черный, и пила его уже у себя в комнате, чтобы не попадаться на глаза.

Моя пенсия до копейки уходила в общий котел.

— Мама, ну зачем тебе деньги? — говорил Гена, неловко отводя взгляд. — Мы же все вместе покупаем.

И я соглашалась. Действительно, зачем? Одежду я донашивала старую, на улицу выходила редко, только в магазин или в аптеку. Все мои желания давно усохли, скукожились до одного — видеть сына счастливым. Я помню, как отдала все свои сбережения, что копила на операцию для глаз, когда Злате срочно понадобилась новая шуба.

— Мамуль, ну ты же понимаешь, — ворковала она, обнимая меня за плечи. — У Гены на работе все такие статусные. Я должна соответствовать. Это для его карьеры важно.

И Гена кивал, благодарно глядя на меня. И я отдала. А потом просто стала покупать очки посильнее.

Моё мнение в доме не имело веса. Если я говорила, что суп пересолен, Злата поджимала губы и говорила:

— Мама, у вас возрастное, вкусовые рецепторы уже не те.

Если я пыталась дать сыну совет, основанный на своем жизненном опыте, он мягко прерывал:

— Мам, сейчас все по-другому. Мы сами разберемся.

Они разбирались. А я… я была функцией. Повар, уборщица, беспроцентный банкомат. Человек-невидимка, чье присутствие было удобно, но необязательно. Иногда по вечерам, сидя в своем кресле, я смотрела на фотографию мужа и спрашивала его: «Паша, мы ведь правильно воспитали сына? Он ведь хороший, просто жизнь сейчас такая». Муж молчал с фотографии, а я сама себя убеждала, что все делаю правильно. Ведь мать должна жертвовать собой ради ребенка. Разве не так?

Так и подошел мой 63-й день рождения. Я, по своей привычке, ничего не ждала. Ну, может быть, букетик астр, которые я любила, или коробку моего любимого шоколада «Вдохновение». Утром Злата была на удивление ласкова. Она даже обняла меня и прощебетала:

— Мамочка, с днем рождения! Мы с Геной приготовили вам такой подарок, вы ахнете!

Я, признаться, растаяла. Внутри что-то теплое шевельнулось, забытое чувство детского ожидания чуда. Гена тоже был необычно суетлив, все поглядывал на часы.

— Собирайся, мама, — сказал он. — Поедем за подарком.

Я надела свое лучшее платье — единственное незаношенное, ситцевое, в мелкий василек. Посмотрела на себя в зеркало: пожилая женщина с уставшими, но в этот момент почему-то счастливыми глазами. Мы сели в машину. Злата осталась дома, сославшись на головную боль.

— Вы уж без меня, — сказала она, помахав нам рукой. — Потом расскажете.

Мы ехали долго. Городские улицы сменились пригородными шоссе. Потом потянулись унылые поля, перелески. Я сначала пыталась расспрашивать Гену, куда мы едем, но он отвечал односложно:

— Не гляди на меня. Сюрприз, мама. Увидишь.

И я замолчала, глядя в окно. На душе становилось все тревожнее. Эта дорога не вела ни к пансионату, ни к дому отдыха, ни к какому-либо другому месту, где можно было бы отпраздновать день рождения. Она вела в глушь. Наконец мы свернули на разбитую грунтовку. Машину трясло так, что у меня стучали зубы. Вокруг были только заброшенные поля, поросшие бурьяном, и покосившиеся столбы электропередач.

И вот впереди показалась деревня. Вернее, то, что от нее осталось. Несколько вросших в землю домов, почерневших от времени. Жилым не выглядел ни один. Гена затормозил у самого уродливого строения. Это был даже не дом, а скорее сарай с провалившейся крышей и заколоченными досками окнами. Вокруг — крапива в человеческий рост и гнилой забор.

— Приехали, — глухо сказал он, выключая двигатель.

Я молчала. Я не понимала. Этого просто не могло быть. Это какая-то ошибка, злая шутка. Гена вышел из машины, открыл багажник и достал мою старую сумку — ту, с которой я ездила на дачу лет двадцать назад. В ней лежало сменное белье, халат и мыло. Он поставил сумку на землю, рядом с зарослями лопуха.

— Вот, мама. — Он обвел рукой развалину. — Это твой подарок. Мы со Златой купили тебе дом. Свой собственный. На свежем воздухе. Будешь жить тут. Тебе полезно.

Слова падали в оглушительную тишину, как камни в глубокий колодец. Я смотрела на него, на своего сына, и не узнавала. Лицо чужое, глаза пустые, стеклянные. В них не было ни злости, ни жалости. Ничего. Только усталость и раздражение.

— Гена, — прошептала я, и голос меня не слушался. — Что это? Зачем?

— Мам, ну не начинай, — поморщился он. — Мы решили, что так будет лучше для всех. Тебе нужно отдохнуть от городской суеты, а нам… нам нужно свое пространство. Злата беременна.

Последние слова он бросил как козырь. Как оправдание всему. Он даже не смотрел на меня. Он торопился. Он сел в машину, захлопнул дверь. Я так и стояла на дороге, глядя на него через лобовое стекло. Он завел мотор. И в этот самый момент, когда рев двигателя разорвал мертвую тишину деревни, во мне что-то произошло.

Это не была ярость. Не обида. Не отчаяние. Это было нечто иное. Словно внутри, где-то в самой глубине груди, где все эти годы жила только теплая, всепрощающая любовь, что-то щелкнуло. Громко, отчетливо, как поворот металлического ключа в заржавевшем замке. Щелк. И на место тепла пришел холод. Абсолютный, кристально чистый лед.

Машина тронулась, поднимая облако пыли. Я не плакала. Я не кричала ему вслед. Я просто смотрела, как серебристый бок его иномарки уменьшается, превращается в точку и исчезает за поворотом. Пыль медленно оседала. Запах бензина рассеивался. Осталась только я, моя старая сумка и мертвый дом на краю мертвой деревни. И оглушительная тишина.

И в этой тишине я впервые за много лет услышала саму себя. Не мать, не тещу, не прислугу. А себя. Людмилу Волошину. И эта Людмила говорила мне очень спокойным, очень ясным голосом: «Все. Хватит. Я поняла, что это не конец. Это начало. И что мою жизнь у меня больше никто не отнимет. Я сама ее верну».

Пыль, поднятая машиной сына, медленно оседала на высокую крапиву у обочины. Я стояла не шевелясь, прислушиваясь к затихающему вдали гулу мотора. Когда и он пропал, наступила такая тишина, какой я не слышала, наверное, с самого детства, когда гостила у бабушки в деревне. Но та тишина была живой, наполненной стрекотом кузнечиков и шелестом листвы. Эта была мертвой. Гнетущей.

Я медленно обернулась и посмотрела на подарок. На этот почерневший от времени и непогоды сруб с заколоченными окнами. Крыльцо накренилось, одна из ступенек провалилась, и в дыре виднелась прошлогодняя прелая листва. Вокруг дома — буйство сорняков, дикая малина, переплетенная с повиликой. Картина полного запустения. Место, которое всеми забыто. Место, куда меня привезли, чтобы забыть.

Слезы? Нет. Внутри было сухо, как в пустыне. Тот ледяной щелчок в груди заморозил все, что могло бы сейчас вылиться наружу горькими рыданиями. Отчаяние осталось где-то там, в прошлой жизни, в той машине, что увезла моего сына. Здесь, на этой заброшенной земле, осталась только я и холодная, звенящая ясность в голове.

Я подошла к крыльцу, машинально обходя гнилую ступеньку. Поставила свою сумку на уцелевший край. Мой взгляд скользил по этому убожеству, но он был уже далеко, в моей светлой, чистой трехкомнатной квартире на проспекте Мира. В той самой квартире, где сейчас, наверное, Злата уже прикидывает, какого цвета шторы повесить в моей бывшей комнате. В моей? Ключевое слово.

Именно этот убогий, сиротливый вид дома-калеки заставил меня вспомнить то, о чем я сама старалась не думать все эти годы, чтобы не искушать судьбу. Я вспомнила слова покойного мужа, Павла. Мы сидели на этой же кухне за десять лет до его ухода, и он, серьезный, не по-домашнему строгий, положил передо мной документы.

— Люда, — сказал он тогда, глядя мне прямо в глаза, — я завтра иду к нотариусу и переписываю свою долю на тебя. Полностью. Чтобы ты была единственной хозяйкой.

Я тогда замахала руками, мол, зачем, Паша, мы же семья, у нас сын растет. А он покачал головой:

— Сын сыном, а жизнь длинная. Всякое бывает. Ты у меня одна, и я должен быть уверен, что у тебя всегда будет свой угол. Твой, а не чей-то еще.

Я тогда не придала этому большого значения, но сделала, как он просил. И после его смерти все документы были оформлены на меня, Людмилу Петровну Волошину. Единственного и полноправного собственника. Гена об этом не знал. Он был уверен, что квартира — общее наследство, которое со временем само собой перейдет к нему. Я никогда его не разубеждала. Зачем? Мне казалось это мелочностью, недоверием к родному сыну. Как же я ошибалась.

А потом было второе воспоминание. Еще более важное. Лет пять назад мне пришло извещение о наследстве. Умерла моя троюродная тетка из провинции, которую я видела один раз в жизни, в глубоком детстве. Одинокая, бездетная, она оставила мне свою скромную однокомнатную квартиру. Я поехала туда, все оформила. Продала ее, не торгуясь, за те деньги, что предложили первые же покупатели. И всю сумму положила в банк. На отдельный счет. Сберегательный.

Я ни слова не сказала Гене и Злате. В тот момент они как раз брали большой кредит на новую машину, и я знала, что случится, если они узнают о моих деньгах. Они не будут украдены. Нет. Они просто… растворятся. На неотложные нужды, на статус, на будущее. Как растворялась моя пенсия, мои старые сбережения, мое здоровье. И я промолчала. Не из жадности. А из инстинкта самосохранения, который, как я думала, во мне давно атрофировался. Этот счет был моим неприкосновенным запасом. Моей последней линией обороны, о которой никто не знал.

Эти мысли пронеслись в голове не туманными образами, а четкими, ясными фактами. Словно кто-то включил свет в темном чулане, и я увидела все инструменты. Что у меня есть? Я открыла свою сумку. Гена, видимо, собирал ее сам, в спешке. Старый махровый халат, тапочки, полотенца, кусок хозяйственного мыла. И на самом дне, среди этого нехитрого скарба, лежал мой спаситель…