Ошибка сына: он переселил мать в деревню, не зная, кто окажется её соседом

Старенький кнопочный телефон, который Злата презрительно называла «бабушкофоном». Они купили мне его несколько лет назад, чтобы я была на связи. Самый простой, без интернета, без лишних функций. Они и не подозревали, что в его памяти сохранены номера, которые сейчас были для меня важнее всего на свете.

Я нажала на кнопку. Батарея была почти полная, я всегда держала его заряженным по старой привычке. Но на экране не было сигнала сети. Сердце, до этого момента бившееся ровно и холодно, на секунду ёкнуло. Неужели все зря? Я огляделась. Деревня была в низине. Нужно было подняться выше. Недолго думая, я пошла по заросшей тропинке прочь от дома, вверх по склону небольшого холма. Ноги путались в репейнике, ветки хлистали по лицу. Но я не замечала. Я шла, глядя на экран телефона как на компас.

И вот, на самой вершине холма, там, где стояла одинокая кривая береза, появились две слабые полоски сигнала. Достаточно. Я нашла в записной книжке номер. Анатолий Борисович. Банк. Анатолий Борисович, управляющий отделением, ровесник моего Павла. Он знал меня ещё с тех пор, как мы вместе с мужем открывали наш первый вклад. Я нажала вызов. Гудки. Длинные, тягучие.

— Алло? — раздался в трубке знакомый, чуть усталый голос.

— Анатолий Борисович, здравствуйте. Это Волошина, Людмила Петровна.

Мой голос прозвучал ровно, без единой дрожащей ноты. Я сама себе удивилась.

— Людмила Петровна? Добрый день. Чем могу помочь? — В его голосе проскользнуло удивление. Я не звонила ему лично уже много лет.

— Анатолий Борисович, мне нужно, чтобы вы сделали несколько вещей. Срочно. Прямо сейчас, если возможно.

— Я вас слушаю.

— Первое. Заблокируйте, пожалуйста, все доверенности и доступы к моим счетам, выданные на имя моего сына, Волошина Геннадия Павловича. Всё, без исключений.

На том конце провода повисла пауза.

— Вы уверены, Людмила Петровна?

— Абсолютно, — отрезала я. — Второе. Все мои пенсионные начисления, которые приходят на общую карту, прошу немедленно перенаправить на мой личный сберегательный счет. Тот, который я открывала пять лет назад. Вы помните?

— Да-да, конечно, помню. Будет сделано.

— И третье. Полностью закройте ему доступ к просмотру баланса по моим вкладам. Полная финансовая изоляция. С этой минуты все операции по моим счетам — только с моего личного подтверждения. Личного.

— Я вас понял, Людмила Петровна. Все будет исполнено в течение часа.

— Спасибо, Анатолий Борисович. Всего доброго.

Я нажала отбой. Первая часть плана была запущена. Теперь вторая. Я нашла другой номер. Сергей Валерьевич. Юрист. Он помогал мне с оформлением наследства тетки. Молодой, толковый, очень дотошный специалист. Он ответил почти сразу.

— Сергей Валерьевич, здравствуйте. Это Людмила Волошина. Мы с вами работали по провинциальной квартире.

— Людмила Петровна, конечно, помню вас. Здравствуйте. Что-то случилось?

— Случилось, — спокойно ответила я. — Мне нужна ваша помощь. Речь идет о моей квартире на проспекте Мира. Мне необходимо официально подтвердить мое единоличное право собственности и подготовить документы, которые исключат любые посягательства на нее со стороны третьих лиц. Включая моего сына.

Юрист помолчал секунду, обрабатывая информацию.

— Я понял. Вы хотите полностью обезопасить вашу собственность. Это разумно. Пришлите мне на почту копию вашего паспорта и правоустанавливающих документов, и я начну работу. Подготовлю официальные уведомления, если потребуются.

— Я не могу сейчас прислать. Я нахожусь за городом, и документов у меня с собой нет. Они все остались в квартире. Но вы можете начать? Сделать запросы в Госреестр, поднять все дела?

— Да, конечно. Начать я могу немедленно. Можете на меня рассчитывать, Людмила Петровна.

— Я на вас и рассчитываю. Спасибо.

Я опустила телефон. Холод в груди никуда не делся, но теперь он ощущался иначе. Это был не холод оцепенения. Это был холод стали. Холод инструмента, готового к работе. Я спустилась с холма обратно к дому. И теперь он выглядел иначе. Он больше не казался мне могилой. Скорее, временным штабом. Тихим, уединенным местом, откуда я поведу свою бескровную войну.

А в это время, я знала, в моей квартире, в моей гостиной, мой сын и его жена, вероятно, пьют шампанское. Отмечают, как ловко они все провернули. «Наконец-то избавились от старухи», — говорит Злата, делая глоток. — «Теперь можно и ремонт затеять. И жить по-человечески».

Они праздновали свою победу. Они и не догадывались, что только что проиграли войну, даже не зная, что она началась.

Я стояла на пороге своего нового, временного пристанища. Я впервые за много лет дышала полной грудью. И воздух, пусть и пахнущий сыростью и тленом, казался мне чистым. Это был воздух свободы. Первые часы я просто сидела на высоком, на удивление крепком крыльце и смотрела на заросший сад. Солнце клонилось к закату, окрашивая небо в нежные акварельные тона. Воздух был густым, пах прелой листвой, влажной землей и чем-то еще, диким и незнакомым. В городе так не пахнет. В городе пахнет бензином, пылью и чужой спешкой. Здесь же время, казалось, остановилось. Замерло вместе с этой заброшенной деревней.

Когда совсем стемнело и холод начал пробираться под мое ситцевое платье, я поняла, что нужно действовать. Сидением на крыльце не согреешься и не напьешься. Тот холод, что поселился у меня в груди, был внутренним, он придавал сил, но тело требовало своего. Я осторожно, нащупывая ногой доски, вошла в дом.

Внутри пахло еще гуще: пылью, мышиным пометом и старым, слежавшимся деревом. Воздух был тяжелый, неподвижный. Сквозь щели в заколоченных окнах пробивались тонкие полоски лунного света, рисуя на полу причудливые узоры. Я достала из сумки свой старый телефон и включила фонарик. Тусклый луч выхватил из темноты печь-голландку с отбитыми изразцами, стол, покрытый толстым слоем серой пыли, и перевернутую табуретку. Я не чувствовала страха. Только странное, деловитое любопытство. Я как будто принимала дела у предыдущего, очень нерадивого хозяина.

Прошла по комнатам. Их было две. В одной — продавленная железная кровать с ржавой сеткой, в другой — пусто, только в углу валялись какие-то тряпки. Пол скрипел под каждым моим шагом, но держался крепко. Дом был старый, но построен, видимо, на совесть. Не развалился, просто уснул.

Первой моей задачей была вода. Я вышла на улицу и с фонариком обошла участок. И, о чудо, за домом, в зарослях крапивы, я нашла его. Старый колодец с потемневшим от времени срубом и тяжелым дубовым воротом. Цепь была ржавая, но целая. Я с трудом покрутила ручку. Что-то скрипело, стонало, но цепь пошла вниз. И через минуту я услышала глухой всплеск. Вода. Там была вода. Это была первая маленькая победа. Я нашла на крыльце старое оцинкованное ведро, чудом не прохудившееся, и с нескольких попыток сумела вытащить его, полное до краев. Вода была ледяной и пахла илом, но она была чистой.

Я занесла ведро в дом, чувствуя, как ноют от непривычной нагрузки мышцы спины. Следующие два дня я провела в трудах. Я не думала о Гене, не думала о Злате. Мой мир сузился до этого дома и участка. Я нашла в сарае старую пилу и топор. Наломала сухих веток от упавшей яблони, растопила печь. Дым сначала повалил в избу, но потом труба прогрелась, и ровная тяга загудела, наполняя дом живым теплом. Я отыскала какие-то старые газеты и тряпки, вымыла стол и пол в одной комнате. Вода после мытья была черной. Я натаскала из сарая сухой соломы, набила ею старый матрас, найденный на чердаке. Стало не так жестко спать. Я жила как Робинзон. И эта простая физическая работа очищала мой разум.

Каждый вечер я поднималась на свой холм, чтобы поймать сигнал, и просто смотрела на экран. Два деления. Моя связь с миром. Я никому не звонила. Я ждала. Я знала, что они позвонят.

Это случилось на третий день. Ближе к вечеру. Я как раз сидела на крыльце, допивая травяной чай из листьев смородины, который нашла в саду. Телефон зазвонил пронзительно и неприятно, нарушая вечернюю тишину. На экране высветился «Гена». Я дала ему позвонить еще несколько раз, прежде чем поднять трубку. Внутри все было спокойно.

— Да, — сказала я.

— Мам, ну наконец-то! Ты где ходишь? Я тебе уже час дозвониться не могу. — В его голосе было привычное снисходительное раздражение.

— Я не хожу, Гена. Я воздухом дышу. Здесь его много, — ответила я ровно.

— Ладно, ты как там? Обустроилась? — спросил он тоном человека, который выполняет неприятную, но необходимую формальность.

— Обустраиваюсь понемногу. Спасибо за заботу.

Он пропустил мою тихую иронию мимо ушей.

— Слушай, мам, тут дело такое. У Златы в магазине карту не приняли. Твою, дополнительную. Деньги там точно есть, я проверял утром. Ты там не нажимала ничего случайно? Может, сбой какой-то в банке? Позвони им, а?

Ах, вот оно. Первая ласточка. Первая тонкая рябь на воде их безмятежного спокойствия. Я молчала, давая ему выговориться.

— Надо, чтобы ты позвонила, сказала, что все в порядке. А то Злата расстроилась. Хотела себе платье купить.

Я представила себе эту картину. Моя невестка в дорогом бутике протягивает мою карточку, на которую исправно ложилась моя пенсия, и видит на терминале надпись «Отказано». Ее удивление. Потом негодование. «Как это так? Старухин счет подвел».

— Мам, ты слышишь? — поторопил меня Гена.

— Слышу, — тихо сказала я.

И тут я услышала, как он, видимо, прикрыв трубку ладонью, но не очень старательно, говорит в сторону:

— Да не знаю я, молчит, сидит.

И в ответ раздался чистый, как звон разбитого стекла, голос Златы. Я узнала бы его из тысячи. Презрительный, шипящий:

— Да что с ней говорить? Спектакль она устраивает. Характер решила показать на старости лет. Обиделась, видишь ли. Ничего, посидит там в своей глуши без копейки, быстро шелковой станет и сама позвонит. Скажи ей, пусть не дурит, а идет и разбирается, мне это платье нужно.

Потом снова голос Гены, уже тише, примирительно:

— Злат, ну подожди.

И снова ее, громче:

— Что подожди? У нас завтра замерщик по кухне приходит, а у нас коммуналка не оплачена. Сегодня СМС пришла о задолженности. Это тоже она, что ли, со своего бабушкофона отключила? Старый маразм прогрессирует, вот что я тебе скажу. Надо было не дом ей покупать, а место в интернате подыскивать.

Старый маразм. Спектакль. Посидит без копейки. Эти слова не ранили меня. Они были как диагноз. Окончательный и бесповоротный. Они подтвердили все, что я поняла в тот день, когда Гена оставил меня на этой дороге. Для них я — не человек. Не мать. Я — вещь. Функция. Неудобная, стареющая мебель, которая вдруг начала сбоить. И они не пытаются ее починить. Они просто злятся, что она перестала работать как надо. Вся та крошечная, забитая в самый дальний угол души надежда, что я, может быть, слишком сурова, что я погорячилась, — вся она испарилась в этот миг. Лед в моей груди стал тверже гранита.

В трубке снова послышалось шуршание. И голос Гены вновь стал громким, обращенным ко мне:

— Мам, ты тут? Так что, позвонишь в банк?

Я сделала вдох. Воздух был прохладным и чистым.

— Нет, Гена, — сказала я очень тихо, но отчетливо.

— Что «нет»? Ты не можешь или не хочешь? — В его голосе послышалось недоумение.

— Разбирайтесь сами, — сказала я.

И нажала на кнопку отбоя.

Я опустила телефон и долго смотрела на темнеющий сад. Я больше не злилась. Я чувствовала только холодное, праведное спокойствие. Они сами вынесли себе приговор. Они сами назвали вещи своими именами. Они думают, что это мой маленький, жалкий бунт. Мой спектакль. Они даже представить себе не могут, что это не спектакль. Это — занавес, и он опускается прямо сейчас для них.

Дни шли, сливаясь в один бесконечный, но осмысленный труд. Я перестала считать, какой сегодня, четвертый или пятый. Какая разница? Здесь, в этой тишине, время измерялось не числами в календаре, а сделанными делами. Выметенный пол. Ведро чистой воды. Первая робкая топка печи, от которой по дому поплыл забытый, уютный запах тепла и дыма. Мой гнев, тот холодный гнев, что родился на пыльной дороге, улегся. Он не исчез, нет. Он просто осел на дно души, как тяжелый, плотный иней, став моим фундаментом. Я больше не думала о них, о Гене и Злате. Я думала о себе. Оказалось, это очень непривычное и странное занятие…