Ошибка сына: он переселил мать в деревню, не зная, кто окажется её соседом

— Официальное уведомление от моего имени как вашего законного представителя. В нем говорится о вашем полном и единоличном праве на квартиру. О том, что любые попытки совершить с ней сделки будут пресекаться в судебном порядке. И, что самое главное, в нем содержатся требования в течение 24 часов предоставить объяснение по поводу кредитного договора, заключенного, как мы утверждаем, мошенническим путем.

Я молчала, вслушиваясь в его слова.

— Но это еще не все, — продолжил он. — Сегодня же утром служба безопасности банка, получив мои документы, отреагировала. И отреагировала жестко. Все счета, к которым имел доступ ваш сын, включая кредитные карты и общие накопительные фонды, были заморожены до выяснения обстоятельств. Анатолий Борисович лично проконтролировал.

Заморожены. Какое точное слово. Их мир, построенный на моих деньгах, на моем обманутом доверии, покрылся ледяной коркой.

— Они пытались что-то сделать? — спросила я, уже зная ответ.

— О да, — усмехнулся юрист. — Мне уже звонили из банка. Сначала примчался ваш сын. Кричал, требовал, угрожал. Когда ему спокойно объяснили, что до окончания расследования по факту мошенничества он не получит ни копейки, он, говорят, побледнел и ушел. А через час в банк приехала его супруга. Устроила истерику. Требовала позвать управляющего, кричала о правах потребителя, о том, что она подаст на банк в суд. Ей вежливо указали на дверь. Их мир рушится, Людмила Петровна. Быстрее, чем они ожидали.

Я сидела на вершине холма, и ветер трепал мои волосы. Я смотрела на свою заброшенную деревню, на темные силуэты домов, и не чувствовала злорадства. Я чувствовала, как восстанавливается нарушенный порядок вещей. Справедливость – это не месть. Это просто возвращение всего на свои места.

И тут мой телефон зазвонил снова. Номер Гены. Я сбросила звонок Сергея Валерьевича и приняла вызов сына.

— Мама! Что ты наделала?!

Это был не голос моего Гены. Тот мягкий, чуть снисходительный тон, которым он говорил со мной последние годы, исчез. Это был визг. Высокий, срывающийся, полный животного ужаса. Я молчала.

— Ты с ума сошла?! Нам пришли какие-то бумаги от адвоката! Банк заблокировал все карты! Все! У нас денег нет даже на продукты! Ты что, решила нас по миру пустить?

Он задыхался от ярости и паники. На заднем плане я слышала всхлипывания Златы. Не тихие, горькие рыдания. А громкие, демонстративные, истеричные вопли.

— Ты понимаешь, что ты делаешь? — кричал он. — Злате плохо! Ей нельзя волноваться! А ты… ты из-за своего старческого маразма решила нам жизнь сломать?!

— Я ничего не делала, Гена, — ответила я тихо и спокойно.

Этот контраст между его криком и моим шепотом, казалось, оглушил его. Он замолчал.

— Это все сделали вы. Ты и твоя жена.

— Что… что мы сделали? Мы тебе подарок сделали! Дом купили! А ты… ты нам вот так отплатила?

— Вы пытались украсть мою квартиру, Гена. Вы взяли под нее кредит, пока я умирала от болезни. Вы бросили меня здесь, чтобы я ничего не узнала, пока банк не отберет мой дом. Вот что вы сделали.

На том конце провода повисла мертвая тишина. Такая же мертвая, как в этой деревне. Я слышала только его тяжелое, прерывистое дыхание. Он не ожидал этого. Он думал, я ничего не знаю. Он думал, это просто обида, просто спектакль. А это оказался приговор.

— Мама, — прохрипел он наконец, и в голосе его появилась жалкая, заискивающая нотка. — Мамочка, это… это все не так. Это ошибка. Недоразумение. Мы все объясним. Давай ты все отменишь, а? Отзови все эти бумаги. Мы приедем, поговорим.

— Приезжайте, — сказала я.

— Правда? — В его голосе прорезалась надежда. — Ты все отменишь?

— Нет. — Я сказала: — Приезжайте. Я жду вас.

Я нажала отбой.

Все. Теперь они знают. Они знают, что это не каприз. Это не обида. Это война. И они знают, что я знаю их самый страшный секрет. Теперь их паника превратится в отчаяние. А отчаяние толкает людей на самые безумные поступки. Я спустилась с холма. Ночь была темной, но я шла уверенно. Я знала, что они приедут. И я была готова.

Они приехали на следующий день, ближе к полудню. Я услышала их задолго до того, как увидела. Рев мотора, который яростно и неуместно рвал тишину этой сонной деревни, и визг тормозов у самого моего дома. Пыль взметнулась столбом, накрывая кусты дикой смородины. Я не сдвинулась с места. Я сидела на том же крыльце, на которое меня выбросили несколько дней назад, и чистила старым ножом молодую картошку, которую нашла в заросшем огороде. Несколько крошечных, размером с перепелиное яйцо, клубней. Мой обед.

Дверцы машины хлопнули почти одновременно. Гена выскочил первым. Бледный, осунувшийся, с темными кругами под глазами. На нем была дорогая рубашка, но она была помята, словно он в ней спал. За ним медленнее выплыла Злата. Ее лицо было отекшим, макияж размазан, но она все еще пыталась держать голову высоко с тем выражением брезгливого превосходства, которое стало ее второй натурой.

Они остановились в нескольких шагах от крыльца, глядя на меня. Я не подняла головы, продолжая аккуратно срезать тонкую кожуру с картофелины. Этот простой, монотонный труд заземлял меня, не давал эмоциям взять верх. Я была не участником драмы, а зрителем.

— Мама, — начал Гена. Голос его был хриплым, умоляющим. Он сделал шаг вперед, протягивая руки, словно хотел меня обнять.

Я не отстранилась, просто продолжала смотреть на свои руки.

— Мамочка, что же это такое? Зачем ты так с нами?

Я положила очищенную картофелину в миску с водой и взяла следующую.

— Я ждала вас, — ответила я, не глядя на него.

Эта простая фраза, видимо, сбила его с толку. Он ожидал криков, упреков, слез. Чего угодно, но не этого ледяного, отстраненного спокойствия.

— Мы… мы приехали поговорить, — замялся он. — Мам, это все какое-то жуткое недоразумение. Мы же семья. Семьи должны помогать друг другу, а не судиться.

Он говорил заученные слова, правильные, но пустые. В них не было ни капли искренности, только страх. Страх потерять все то, что он считал своим по праву. Тут терпение Златы лопнуло. Она шагнула вперед, оттесняя Гену.

— Хватит этого цирка! — прошипела она, и ее лицо исказилось от злобы. — Вы что, совсем из ума выжили на старости лет? В глуши своей одичали? Какое вы имели право блокировать наши счета? Кто вам дал такое право?

Она почти кричала. Ее голос, тонкий и неприятный, бил по ушам.

— Ты хоть понимаешь, что ты наделала? — продолжала она, тыча в мою сторону пальцем с идеальным маникюром. — Ты нас позоришь. Нам пришлось отменить заказ на кухню. Отменить! Люди смеются над нами! А мне… мне нельзя волноваться! Врач запретил! Я ребенка ношу, твоего внука или внучку! А ты нас в нищету вгоняешь!

Она бросила свой главный козырь – беременность. Раньше одно это слово заставило бы меня забыть о себе и броситься выполнять любую их прихоть. Но не сейчас. Лед в моей груди даже не дрогнул. Я медленно подняла на нее глаза. Просто посмотрела. Долго, внимательно, не мигая. Как смотрит на незнакомый, неприятный предмет. Мой взгляд заставил ее осечься. Она сбилась, замолчала, но тут же опомнилась, ее лицо снова налилось краской…