Ошибка сына: он переселил мать в деревню, не зная, кто окажется её соседом

Гена подхватил, вновь пытаясь играть роль миротворца:

— Мам, ну правда. Злата права, ей нельзя нервничать. Пожалуйста, давай все решим по-хорошему. Ну, обиделась ты, мы понимаем. Мы виноваты, погорячились. Может, этот дом – не самый лучший подарок. Но мы все исправим. Все вернем. Только позвони своему этому… юристу. Скажи, что ты передумала. Прямо сейчас. Вот, возьми мой телефон.

Он протянул мне свой блестящий смартфон. Словно это было так просто. Позвонить — и вся их ложь, все их предательство исчезнет, сотрется, как надпись на песке. Я положила нож и последнюю картофелину в миску. Вытерла руки о старый фартук. И медленно встала. Я оказалась с ними на одном уровне. Они стояли на земле, я – на ступеньку выше, на своем крыльце.

— Вы хотите, чтобы я все отменила? — спросила я тихо.

— Да. Да, мамочка! — с готовностью закивал Гена. Злата смотрела на меня с вызовом, сжав губы.

— Чтобы я снова отдала вам свою пенсию?

— …

— Свою квартиру?

— …

— Свою жизнь?

— Мама, не утрируй, — поморщился Гена. — Квартира наша общая. И мы бы о тебе заботились. Всегда.

— Как вы заботились обо мне, когда я болела? — спросила я, и мой голос стал еще тише. Но в наступившей тишине он прозвучал оглушительно.

Они замерли. Я перевела взгляд на Злату. Она инстинктивно сделала крошечный шаг назад.

— Я все помню, Златочка, — сказала я, впервые за много лет назвав ее так, как она любила. — Я помню, как ты сидела у моей кровати. Я помню твои заботливые руки. И я помню бумаги, которые ты мне подсовывала. Говорила, что это для налоговой. Для ЖЭКа. Чистая формальность.

Лицо Златы стало белым как полотно. Ее спесь, ее ярость, ее уверенность — все это стекло с нее, как плохой макияж под дождем. Остался только голый, животный страх. Гена смотрел то на меня, то на жену, ничего не понимая.

— Мама, о чем ты?

Я снова посмотрела на сына. В его глазах был страх, но еще и непонимание. Может быть, он и правда не знал всех деталей. Может, она и его обвела вокруг пальца. А может, просто предпочитал не знать. Это уже не имело значения. Он был соучастником.

— Я говорю о кредите, Гена, — произнесла я, отчеканивая каждое слово.

— О… большом кредите?

— Который вы взяли в банке восемь месяцев назад. Под залог моей квартиры. Под мою подпись, которую вы получили, когда я была в беспамятстве. Вы думали, я никогда не узнаю? Думали, я тихо умру здесь, в этой развалюхе, а банк просто заберет мой дом за ваши долги?

Удар достиг цели. Это было видно по тому, как Гена пошатнулся, словно его ударили под дых. Он посмотрел на Злату с ужасом и каким-то новым, горьким пониманием. Она не смотрела на него. Она смотрела в землю, на свои дорогие туфли, испачканные деревенской грязью. Все их уловки, все их манипуляции рассыпались в прах. Они стояли передо мной обнаженные в своей жадности и лжи. Маски были сорваны. Спектакль окончен.

— Так что, Гена, — закончила я своим тихим, ровным голосом. — Вы все еще хотите, чтобы я позвонила юристу?

Он не мог вымолвить ни слова. Он просто открывал и закрывал рот, как выброшенная на берег рыба. Злата втянула голову в плечи, превратившись из хищницы в затравленного зверька. Пауза была долгой, тяжелой. В этой паузе умерла последняя капля моей материнской любви к нему. Умерла и была похоронена здесь же, у этого гнилого крыльца.

— Уезжайте, — сказала я.

Это был не приказ и не просьба. Это было простое утверждение факта. Как «идет дождь» или «наступила ночь».

Они молча развернулись. Не глядя друг на друга. Словно марионетки, у которых обрезали ниточки. Поплелись к своей дорогой, блестящей машине. Сели внутрь. Двигатель завелся уже не так яростно, а как-то устало. Машина медленно, почти неуверенно развернулась и покатила прочь по пыльной дороге. Я осталась одна на крыльце. Рядом со мной стояла миска с чищенной картошкой. Мой обед. Моя новая жизнь. И воздух вокруг был удивительно чистым.

После их отъезда наступила тишина. Но это была уже другая тишина. Не мертвая и гнетущая, как в первый день, а спокойная и полная достоинства. Я сварила свою картошку на печке. Она показалась мне самой вкусной едой на свете. Я ела медленно, сидя за своим отмытым столом, и смотрела в окно, которое я наконец-то смогла отбить от досок и вымыть. За ним был мой заросший сад, и в нем, среди бурьяна, я увидела несколько уцелевших кустов пионов. Их темно-красные тугие бутоны вот-вот должны были раскрыться.

Я думала, что на этом все. Что они, раздавленные и разоблаченные, оставят меня в покое и будут пытаться как-то разгрести то, что сами натворили. Но я снова их недооценила. Я забыла, что загнанный в угол зверь не ищет покаяния. Он ищет способ укусить в последний раз.

Прошло около недели. За это время я успела познакомиться со своим единственным соседом. Вернее, он сам пришел ко мне. Однажды утром я тащила из колодца ведро воды. И тут услышала за спиной спокойный, низкий голос:

— Давайте-ка, соседка, помогу. Не женское это дело — ворот крутить.

Я обернулась. Передо мной стоял высокий, сухой старик с седой бородой и невероятно ясными голубыми глазами. Он легко, одной рукой докрутил ворот, подхватил ведро и поставил его на землю.

— Федор Кузнецов, — представился он, протягивая мне широкую, мозолистую ладонь. — Живу вон в том доме, через два участка. Последний из могикан в этой деревне.

— Людмила Волошина, — ответила я, пожимая его крепкую руку…