От кризиса к гармонии: как возвращение главы семьи помогло решить старые проблемы

— Боже, Мариша! — фальшиво-звонкий голос Анжелы разрезал морозный воздух. — Это что за маскарад? Ты что, решила поиграть в золушку? Говорят, твой вернулся и гайки закрутил?

Марина молчала, крепче сжимая лопату.

— Ну ты чего молчишь? Садись, покатаемся, расскажешь. Или тебе муж не разрешает?

Я вышел из гаража, вытирая руки промасленной тряпкой. Анжела осеклась, встретившись с моим тяжелым взглядом.

— Марина занята, — спокойно произнес я. — Она работает. Здесь нет места для праздных разговоров.

— Да я просто… — начала было гостья.

— Уезжайте, — тихо, но твердо сказала Марина, не поднимая глаз. — Мне не о чем с тобой говорить. У меня здесь другая жизнь. Настоящая.

Внедорожник развернулся и уехал, обдав нас облаком выхлопных газов. Марина долго смотрела на след шин на снегу, а потом вернулась к работе. Вечером я нашел на кухонном столе ее обручальное кольцо. Единственное украшение, которое я не забрал и не продал принудительно. Рядком лежала записка: «Продай. Там хватит закрыть проценты за этот месяц». Я молча убрал золото в карман. Мы не говорили об этом, но я знал: это была ее последняя ниточка, связывающая с иллюзией, что она все еще хозяйка положения. Она сама оборвала ее.

Но страшнее всего были ночи. Мамины кошмары никуда не делись. Иногда я просыпался от того, что она тихо плачет во сне или зовет кого-то. В такие моменты я вставал и шел к ней, но часто видел, что дверь ее комнаты приоткрыта. На полу в коридоре, свернувшись калачиком на коврике, лежала Марина. Она не смела войти, но дежурила у двери, вслушиваясь в дыхание свекрови.

Однажды мама проснулась, увидела ее силуэт в проеме и позвала:

— Воды…

Марина метнулась на кухню быстрее пули. Она принесла стакан, поддерживала мамину голову, пока та пила, поправляла подушки. Ее движения были лишены прежней суетливости и наигранности. Это были движения сиделки, которая знает цену жизни.

— Спасибо, дочка, — прошептала мама, засыпая.

Я видел лицо Марины в свете ночника. По ее щекам текли слезы, но она не издавала ни звука, кусая губы до крови, чтобы не разбудить больную. В этом безмолвном плаче было больше правды, чем во всех ее прежних словах любви.

К весне мы закрыли большую часть долгов. Дом опустел, лишился лоска, но стал честнее. Я устроился на работу в охранную фирму к сослуживцу, Марина взяла на себя всё хозяйство и огород. Мы жили как странная коммуна: двое раненых войной и предательством людей и одна виноватая душа между ними.

Я так и не смог сказать ей «прощаю». Это слово застревало в горле каждый раз, когда я вспоминал зловонный сарай. Но я перестал видеть в ней врага. Я перестал ее ненавидеть, и это было даже хуже — я стал к ней равнодушен. Она стала частью этого пейзажа, как старая яблоня, которую хотели спилить, но оставили, и она вдруг дала новые побеги.

Как-то вечером, перебирая вещи, я наткнулся на старый семейный альбом. Он валялся в дальнем ящике — видимо, Марина посчитала его слишком дешевым, чтобы продать, или слишком незначительным, чтобы уничтожать. Я открыл страницу, где мы с Мариной в день свадьбы, счастливые, глупые, не знающие ни войны, ни черного дна человеческой души. Я хотел порвать фото, но рука дрогнула. Я просто перевернул снимок лицом вниз. Прошлого не вернуть, его не исправить и не переписать. С ним можно только научиться жить, каждый день выбирая: остаться человеком или превратиться в зверя. Марина свой выбор сделала слишком поздно, но она его сделала…