Последняя капля: история о том, как одна швабра лишила сына поддержки матери

И вот они приехали. Скрип тормозов, хлопанье дверей, и в мой тихий, теплый дом ворвался морозный воздух и чужой, требовательный шум.

— Ма! Ты где? Принимай гостей! — Это Родион, мой сын. Ему 55, а он все как мальчишка, которому все должны.

— Аглая Денисовна, у вас тапочки есть свободные? А то в этих сапогах ноги устали. — Это Марина, невестка. Она уже хозяйничает в прихожей, командует, куда ставить сумки с шампанским и тортами, купленными впопыхах на заправке.

Они не привезли с собой дом. Они привезли с собой вокзал. Шум, суета, гомон. Меня никто не обнял. Меня просто отодвинули, как стул, мешающий пройти. Я молча вернулась на кухню. Моя территория, моя крепость. Но и сюда уже доносились их голоса, смех, споры о том, какую музыку включить.

Праздник начался. Я носила на стол блюда. Гуся, пирожки, салаты. Наливала, убирала, улыбалась. Я была хозяйкой дома, но чувствовала себя прислугой. Они произносили тосты: за уходящий год, за здоровье, за успех. Громко, весело, чокаясь бокалами над моей вышитой скатертью. Я сидела во главе стола, но меня будто не было. Я была фоном для их праздника. Прозрачным, безмолвным.

После нескольких тостов Родион, раскрасневшийся от шампанского и собственной важности, хлопнул в ладоши:

— А теперь — внимание! Подарки!

Все зашумели, оживились. Марина достала из пакета коробки, начала раздавать: кому-то свитер, кому-то духи. А Родион с хитрой ухмылкой поднялся и подошел ко мне. В руках он держал что-то длинное, нелепо завернутое в подарочную бумагу.

— А это, — он сделал паузу, чтобы все обратили на нас внимание, — это наш главный подарок. Для нашей мамы. Для хозяйки этого дома.

Он протянул мне этот сверток. Он был легкий, почти невесомый. Я взяла его. Бумага зашуршала. Я развернула. Внутри была швабра. Самая дешевая, из ядовито-синего пластика, с грязноватой белой тряпкой на конце. Такая, какие продают в хозяйственных магазинах на сдачу. Она лежала на моих коленях — чужеродная, уродливая.

Тишина в комнате длилась всего секунду. А потом Родион произнес громко, на весь дом, чтобы слышали все шестнадцать человек:

— Это тебе, мама. Чтобы не забывала свое место.

И он захохотал. Громко, самодовольно. Его смех подхватила Марина, она взвизгнула, прикрыв рот ладошкой. Кто-то из двоюродных братьев хмыкнул, кто-то неловко улыбнулся, отводя глаза. И только Сонечка, моя внучка, сидевшая напротив, смотрела на своего отца. Ее лицо стало белым, как мел, а в глазах стоял такой ужас и стыд, что мне на миг показалось, будто это ей, а не мне, сейчас плюнули в душу.

В этот момент мир для меня изменился. Весь шум за столом, смех, звяканье бокалов — все это вдруг стало вязким, далеким, будто пробивалось через толщу воды. А потом и вовсе стихло. В ушах остался только тонкий, высокий звон. Жар от печи, который согревал мне спину весь вечер, вдруг исчез. Мне стало холодно. Не просто прохладно. По телу, от самой груди, разлился могильный, всепроникающий холод.

Знаете, говорят, сердце разбивается от боли. Мое не разбилось. Нет. Оно замерзло. Сжалось в один холодный, гладкий, тяжелый камень. И в этой звенящей тишине и ледяной пустоте внутри что-то щелкнуло. Громко и окончательно. Будто переключили тумблер в старом электрощитке. Свет, который горел для них все эти годы — свет моей любви, моего терпения, моей надежды — погас.

Я подняла глаза от швабры на улыбающееся лицо сына. Он ждал моей реакции. Ждал, что я смущусь, может, обижусь для вида. А потом подыграю его шутке.

Я медленно, очень медленно улыбнулась в ответ. Улыбка получилась тугой, натянутой на новые, застывшие черты моего лица…