Праздник пошел не по плану: одно заявление свекрови лишило улыбки всех

Сегодня моему Мирону исполняется 10 лет. Десять… Кажется, только вчера я держала на руках этот маленький, кричащий комочек, а Глеб, мой сын, смотрел на него с таким растерянным и испуганным восторгом.

Теперь Мирон — рослый мальчишка с отцовскими глазами и моей улыбкой.

Утро началось задолго до рассвета. Я люблю это время, когда дом еще спит, окутанный тишиной и прохладой. Воздух в гостиной пахнет вчерашним днем, яблоками и остывшим деревом из камина. Я прошла на кухню, ступая по знакомым половицам. Этот дом – вся моя жизнь. Мы с покойным мужем, моим Колей, строили его не для себя. Мы строили его для будущего. Для Глеба. А потом, как оказалось, и для его семьи. Каждое бревнышко, каждый гвоздь здесь помнит тепло наших рук.

Я достала муку. На день рождения Мирона я всегда пеку пирожки: с капустой, с картошкой и его любимые — с яблоком и корицей. Тесто в моих руках оживает, становится теплым, податливым. Это своего рода магия, единственное, что мне подвластно. Пока я лепила один пирожок за другим, в памяти всплывали картины. Вот Глеб, совсем маленький, с измазанным мукой носом, пытается помочь. Вот Коля заходит с мороза, стряхивает снег с шапки и тянется к горячему пирожку, обжигая пальцы.

А вот я сижу одна за этим же столом и перевожу последнюю часть пенсии Коли на счет семейного бизнеса. Этот бизнес – небольшая фирма по грузоперевозкам, которую Глеб открыл пять лет назад на мои деньги. На все, что у меня было от продажи городской квартиры после смерти мужа.

— Мама, это наше общее будущее, — говорил он тогда горячо, убедительно. — Ты будешь жить с нами в большом доме, на свежем воздухе, а я построю империю.

Империя пока не построилась. Зато построились долги. Каждый месяц я сажусь за старый отцовский письменный стол, открываю толстую тетрадь в клеенчатой обложке и подбиваю итоги. Коммунальные платежи за огромный дом, продукты на четверых, расходы на машину. И неизменная строка «Поддержка бизнеса». Иногда двадцать тысяч, иногда пятьдесят. Я не спрашивала, на что именно. Я верила. Мать всегда верит своему ребенку, даже когда он давно уже не ребенок, а 38-летний мужчина.

На кухню, зевая, вошла Анфиса, моя невестка. Она скользнула по мне взглядом, полным ленивого пренебрежения, и поморщила идеальный носик.

— Опять вы со своими пирожками, Зинаида Петровна. Ну кто сейчас такое ест? Это же прошлый век. Заказали бы модные капкейки, тарталетки. Чтобы перед гостями стыдно не было.

Она налила себе воды из фильтра и ушла, оставив за собой шлейф дорогих духов и легкий холодок. Я ничего не ответила. Я давно уже ничего не отвечаю. Зачем? Слова отскакивают от нее, как горох от стены. Ее мир состоит из модных вещей, дорогих курортов и статусных знакомых. В этом мире для моих пирожков, для моих седых волос и морщин места не было. Я была таким же прошлым веком, как и моя стряпня. Полезным, но стыдным пережитком. Человеком, который оплачивает счета и присматривает за домом, пока они живут полной жизнью.

К вечеру съехались гости. В основном родственники и друзья Анфисы — шумные, уверенные в себе люди, которые осматривали мой дом с вежливой снисходительностью собственников. Они хвалили ремонт, который Анфиса сделала в гостиной — холодный, безликий, в серых тонах, — и громко обсуждали, куда поедут на новогодние праздники. Я чувствовала себя прислугой на чужом празднике. Бесплатным приложением к собственному дому.

Мирон был счастлив. Он разворачивал подарки, его глаза сияли: огромный конструктор, новый планшет, радиоуправляемый вертолет. Я подарила ему хорошую, дорогую энциклопедию о космосе — он давно о ней мечтал. Он обнял меня так крепко, что у меня перехватило дыхание.

— Спасибо, бабуль. Ты лучшая!

В этот момент я была готова простить все. И косые взгляды, и едкие замечания. Все ради этой минуты, ради этого чистого, искреннего детского счастья.

А потом настало время тостов. Глеб поднялся с бокалом. Он выглядел немного напряженным, словно готовился к чему-то. Сказал несколько теплых слов о Мироне, а потом повернулся ко мне.

— У нас тут для всех подарки, — сказал он неестественно громким голосом, привлекая всеобщее внимание. — И для нашей мамы тоже есть.

Он протянул мне маленький, небрежно завернутый в мятую бумагу сверток. Я взяла его. Внутри, в дешевой картонной коробочке, лежал платок. Тусклый, серо-коричневый, из какой-то неприятной на ощупь синтетики. Из тех, что продают на рыночных развалах за три копейки. Я подняла на сына недоумевающий взгляд. Глеб не смотрел мне в глаза. Его взгляд был устремлен куда-то в сторону, на Анфису, которая смотрела на него с ободряющей улыбкой. И тогда он произнес слова, которые остановили время:

— Вот, мама. Надень. Прикрой свое старое лицо, не позорь семью перед гостями.

Он сказал это не шепотом. Он сказал это громко, отчетливо, чтобы слышали все. Чтобы слышали самодовольные родственники Анфисы. Чтобы слышал мой десятилетний внук.

Наступила тишина. Секундная, оглушительная. А потом я увидела их улыбки. Негромкие, но такие острые, как осколки стекла. Анфиса улыбалась торжествующе. Ее мать, полная холеная женщина, прикрывала рот ладонью, но глаза смеялись. Ее двоюродный брат одобрительно хмыкнул. Они все смотрели на меня с одинаковым выражением брезгливого превосходства…