Звонок в час ночи: кто пришел к женщине, представившись именем её погибшей дочери

С первыми лучами солнца она вышла во двор. Надо было кур покормить — привычка не отпускала даже после бессонной ночи. Она убеждала себя, что ночь была кошмаром, что усталость и одиночество сыграли с ней злую шутку.

На деревянных досках крыльца темнели мокрые следы босых ног. Небольшие, женские. Они тянулись от калитки к двери и обрывались там, где доски уже подсохли под навесом. На дверной ручке остался потемневший след от влажной ладони, отчетливо видный на старой краске.

— Людка, возьми себя в руки, — сказала она вслух, как делала ее собственная мать, когда ругалась на саму себя. — Тебе просто отдохнуть надо. Нечего придумывать невесть что.

Но тревога ее не отпускала. Около девяти у калитки появился Николай Степанович в телогрейке и резиновых сапогах, несмотря на то, что дождь уже кончился. С ним была баба Зина, которая несла банку меда.

— Вот, с пасеки, свежий, тебе для здоровья. — Зина протянула банку и тут же впилась взглядом в лицо Людмилы. — Ты чего такая? Не заболела?

— Мы свет видели у тебя в час ночи, — добавил Николай Степанович, переминаясь с ноги на ногу. — Ну, сама понимаешь, у нас тут все на виду. Решили проведать.

Людмила впустила их в дом, поставила чайник, достала из буфета вазочку с сушками. Слова застревали в горле, но молчать было невыносимо. Одной нести это было уже не под силу.

— Мне Настя звонила ночью, — сказала она наконец. — По телефону. И у двери стояла.

Зина перекрестилась, а Николай Степанович покачал головой с тем выражением, которое Людмила видела у него на похоронах — сочувственным и немного беспомощным.

— Это от тоски, Людмила Васильевна, — сказал он.

— Мне тоже мать снится, Царствие Небесное. Просыпаюсь, а в комнате будто ее духами пахнет. К батюшке сходи, в церковь, — перебила Зина. — Пусть молебен закажет за упокой Настеньки. И сорокоуст. Душа-то, видать, неспокойная, вот и бродит.

Людмила кивала, понимая, что если расскажет все про тайную фразу и следы, ее сочтут выжившей из ума старухой. А это в деревне приговор.

После обеда серебристая «Шкода Октавия» остановилась у калитки. Вадим вышел в сером пальто, с кожаной папкой в руках. Его волосы были аккуратно уложены, на лице — выражение заботливой озабоченности. Идеальный образ внимательного родственника.

— Людмила Васильевна, как вы? — Он поцеловал ее в щеку, и от него пахнуло парфюмом. — Ехал из области, решил заглянуть. Зинаида Павловна сказала, вы ночью не спали.

«Не утерпела», — подумала Людмила, но вслух сказала:

— Проходи, чаю налью.

Выслушав ее рассказ — она опустила подробности про тайную фразу, сама не зная почему, — Вадим сложил руки на столе тем жестом, который она видела у него на семейных обедах, когда он объяснял что-то сложное простым людям.

— Людмила Васильевна, это нормальная реакция на потерю. Мозг способен создавать очень реалистичные образы, когда мы тоскуем по кому-то. Это не значит, что вы сходите с ума, но вам нужна помощь.

— А следы на крыльце? — спросила она. — Я их видела.

— Возможно, соседский мальчишка пробежал. Или бродяга какой заходил.

Слишком гладко, подумала она. Слишком быстро, будто он заранее подготовил ответ, как двоечник, который выучил один билет и боится, что спросят другой.

После его ухода Людмила взялась за уборку. Руки должны быть заняты, иначе мысли съедят изнутри. Она протирала книжную полку в зале, ту самую, где стояли собрания сочинений еще с советских времен. Доставая тяжелый том «Анны Карениной», она почувствовала, как что-то выскользнуло из-за корешка. Пожелтевший конверт. На нем знакомым почерком выведено: «Мама. Прочитай до конца, не сердись».

Письмо было датировано двумя неделями до аварии.

«Мама, я боюсь Вадима, — писала Настя. — Он приходит поздно, врет о расписании. А когда я спрашиваю — злится. Говорит, что я параноик. Использует свои термины как оружие. Ему не нравится, когда я езжу к тебе. Говорит, ты меня против него настраиваешь. Если со мной что-нибудь случится, мама, пожалуйста, не верь всему, что Вадим скажет. Он умеет говорить так, что все ему верят, но я больше не верю».

Людмила смотрела на свадебную фотографию своей дочери в серванте. Жест Вадима, обнимающего Настю за плечи, который она всегда воспринимала как любовь, теперь казался чем-то другим. Чем-то собственническим.

На следующий день в калитку постучал Денис, ее племянник, которого она помнила еще мальчишкой с разбитыми коленками. Теперь ему двадцать восемь: джинсовая куртка, рюкзак с ноутбуком, трехдневная щетина.

— Теть Люд! Ехал в Днепр на съемки, решил заскочить. — Он обнял ее, и от него пахло дорогой и кофе. — Помочь чего надо?

Увидев фотографию Насти, он замолчал.

— До сих пор странно видеть ее только на снимках. Кажется, недавно она мне с сочинением помогала.

Людмила не знала, что ее подтолкнуло. Может, усталость от молчания, может, то, как Денис смотрел на фотографию — без жалости и без страха. Она рассказала ему все. Звонки в час ночи, голос Насти, следы на крыльце, письмо в книге…